Притча о мытаре и фарисееДва человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. (Лк. 18:10-14). Я хотел бы остановиться на трех чертах притчи. Первая — это самодовольство фарисея, его надменность. Он знал — и в этом он был прав, — что он неукоснительно выполняет все внешние предписания Закона; он делал все, что требовал Закон, — но оставался чужд духу Закона. Он был исполнителем Закона, но не был его живым воплощением, живым выразителем. И его надменность порождалась его исполнительностью: он забывал, что суть Закона — взаимоотношения любви между Богом и человеком. И все же Бог не отверг его: только он ушел из храма домой менее освященным, менее приблизившимся к Богу, чем мытарь, потому что сердце его не было открыто Богу, он ничего не знал о любви, а знал только обязанности, долг и исполнительное отношение к жизни. И вот — кто из нас может похвалиться, что, живя по Евангелию или идя путями Церкви, мы в совершенстве отождествляемся с тем, что составляет их сущность: любовь Божия, общение с Богом, забвение себя, всецелая самоотдача в радости и благоговейном трепете? Две другие черты касаются мытаря. Прежде всего, он знал, что он недостоин быть среди народа Божия, знал, что он грешник, то есть тот, кто отделен от Бога, кто разделен внутренне вихрем страстей, жадностью, страхом, ненавистью, вожделениями; что он в конфликте с окружающими, потому что для них он хищник, и что гордиться ему нечем. Он только мог надеяться, что Бог будет милостив к нему, что Бог прозрит глубже, чем его жизнь, чем его дела, чем, что бы то ни было, кроме как то, что он также создан по образу Божию и что Бог разглядит в его внутренней потемненности и внешней отвратительности ту искру света, которая все еще роднит его с его Творцом — и не отвергнет его вконец. И это привело его к такому состоянию, которое так дивно в нем: он не решился даже войти в область Божию, в святую область, какой был Храм, какой есть Церковь. Он стоял на пороге, зная, что это земля святая, что Моисей снял обувь свою прежде, чем приступить к Купине Неопалимой, — а здесь было больше, чем Купина Неопалимая, здесь было Божественное присутствие. И он стоял, и бил себя в грудь, и молился: Боже, милостив будь ко мне, грешному!… Вот чему мы должны научиться. Когда мы приходим в церковь, мы приходим в область Божию; человеческим грехом весь мир предан во власть зла, а храм — такая область, такое место, которое безраздельно посвящено Богу, место, где среди обезбоженного мира Бог у Себя дома, место, где Он царит. И мы должны вступать в церковь с тем чувством трепетного благоговения, которому нас учит мытарь, зная, что мы недостойны быть в присутствии Божием, что мы не можем поднять глаз наших, чтобы взглянуть в очи Божии, — хотя, если мы их подымем, то встретим в них все милосердие, и все сострадание, и всю любовь; и что каждое движение, каждая мысль, каждое слово, произнесенное в этой области, должны быть созвучны святости Божией; и вести себя в церкви мы должны как люди, находящиеся в Его присутствии, и с сердцем трепетным, полным покаяния, полным благодарности, полным любви и полным надежды. Научимся же от фарисея и от мытаря, чего нам избегать и чем нам становиться; и тогда мы встретим Господа в Его милости, в Его любви, Господа, распятого по любви к нам и воскресшего, чтобы уверить нас, что даже самый темный из наших грехов — убийство Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, — бессилен отлучить нас от Бога и истощить, погасить, убить Божественную любовь. Слава Богу нашему! Аминь. Митрополит
Сурожский Антоний. |